| ВОРОЖЕЯ
В одном селе жила-была старуха старая, а у ней был сын не велик и не
мал, такой, что еще в поле не сможет хорошо работать. Вот они дожили до
того, что им пришлось — и перекусить нечего; вот тут-то задумалась
больно старуха, думала себе, гадая крепку думушку, как им быть и на
белому свету жить, да чтобы и хлебушка был. Думала-думала и вздумала думу, да и говорит своему мальчуге: -
Сынок, поди хоть ты, уведи у кого лошадушек и привяжи их в таком-то
кусте да сена дай, а потом отвяжи опять, и отведи в этакую-то лощину, и
там поколь пусти их. Малый ее был, нечего сказать, больно проворен;
как услыхал, что матушка ему приказывает, вот он пошел да и свел где-то
лошадушек, и сделал все так, как матушка ему гуторила. Про старуху же преж сего была молва, что она таки кое-что знает и по просьбе кой-когда бывала ворожа. Как хватились хозяева своих лошадушек, давай искать, и долго бились они сердечные, да нигде не нашли. Вот и гуторят: - Что делать? Надоть найти знахаря, чтобы поворожить, хошь бы и заплатить ему не больно так много, чтобы найти их. Вот и вспомнили про старуху, да и говорят: - Сем-ка пойдем к ней, попросим поворожить; авось она и скажет нам об них что-нибудь. Как сказано, так и сделано. Вот и пришли к старухе да и бают: -
Бабушка-кормилица! Мы слыхали от добрых людей, что ты кой-чем
маракуешь, умеешь гадать по картам и по ним смекаешь, как по-писаному:
поворожи-ка и нам, родимая! У нас пропали лошадушки. Вот бабушка и кажет им: - Ох, батюшки мои светы, да у меня и мочушки-то нет! Удушье, родимые мои, меня замучило. А они ей кажут: - Эка, бабушка, потрудись, желанная ты наша! Это не дарма, а мы тебе за работу заплатим.
Вот она, переминаясь и покашливая, расклала карты, посмотрела на них
долго и кажет им (хошь ничего не знала, да делать нечего; голод не свой
брат, уму-разуму научит): - Эка притча. Подумаю. Глядь-ка сюда, мои батюшки! Вот, кажись, ваши лошадушки стоят в этаком-то месте, в кусте привязаны.
Вот хозяева обрадовались, дали старухе за работу и пошли себе искать
своих животинушек. Пришли в сказанному кусту, а там уж их лошадей-то и
нет, хошь и было заметно то место, где были привязаны лошади, потому
что отрезан гуж от узды и висит на кусте, да и сена навалено, чай,
немало. Вот они пришли, посмотрели, а их и след простыл; взгоревались
бедняги и не знают, что и делать; подумали меж собой и опять
отправились к старухе: коли раз узнала, то и теперь скажет. Вот
пришли опять к старухе, а она лежит на печи да уж так-то кряхтит да
охает, что и невесть какая болезнь на ее приключилась. Они стали ее
униженно просить еще им поворожить. Она было опять по-прежнему стала
отнекиваться, говоря: - Мочи нет, и старость-то осилила! — а все
для того, чтобы больше дали ей за труды-то. Они обещали, коли найдутся,
ничего не жалеть для ней, и теперича дать покель поболе. Вот старуха
слезла с печи, покрёхтывая и кашляя, раскинула опять карты,
призадумалась, посмотрела на них и гуторит: - Ступайте, ищите их в этакой-то лощине, они там, кажись, ходят, точнехонько ваши!
Хозяева дали ей с радости за работу оченно довольно и пошли от ней
опять искать. Вот пришли они в лощину, глядь — а там их лошади ходят
целехоньки; они взяли их и повели домой.
Вот и пошла про
старуху великая слава, что, мол, такая-то ворожея умеет ворожить во
как: что ни скажет — быть делу так. Эта слава распространилась далеко,
и дошел этот слух до одного боярина, у которого пропал целый сундук
денег неизвестно куды. Вот как он услыхал, да и послал за
бабушкой-ворожейкой свою карету, чтоб ее к нему привезли непременно,
будь она хошь как больна; а послал двух своих людей — Самона да Андрюху
(они-то и сдули эти деньги у барина). Вот они приехали к бабке и почти
силом ее посадили в карету и повезли к барину. Дорогой бабушка начала
тосковать, охать и вздыхать, и гуторит про себя: - Охо-хо-хо! Кабы
не мамон да не брюхо, где бы этому делу сбыться, чтобы мне ворожейкой
быть и ехать в карете к боярину для того, чтобы он меня запрятал туда,
куда ворон и костей моих не занес. Ох, плохо дело! Самон это подслухал, да и кажет: - Чуешь, Андрюха! Старуха о сю пору что-то про нас бормочет. Кажись, плохо дело будет! Андрюха ему гуторит: - Что ты так сробел, может это так тебе со страстей почудилось. А Самон ему бает: - Послухай-ка сам, вот она опять что-то гуторит. А старуху самоё берет страх и горе: вот она, посидя немного, опять свое твердит: - Охо-хо-хо! Коли б не мамон да не брюхо, где бы этакой оказии сбыться! Вот ребята давай прислухивать, что старуха бормочет: а она, посидя немного, опять за свое примется: -
Мамон да брюхо — и бесперечь со страстей все свое несет. Как ребята это
услыхали, и оторопь сильно взяла: что делать? да и загуторили промеж
себя, что надоть бабушку упросить как можно, чтобы она не болтнула
этого боярину, а то старая все твердит: - Кабы не Самон да не Андрюха, где бы этакой оказии сбыться? Они, окаянные, со страстей-то не разобрали, что старуха гуторит о мамоне да о брюхе, а не Самоне да Андрюхе. Как меж собой у них сказано, так было и сделано. Вот они и начали просить старуху: -
Бабушка, желанная ты наша, кормилица, не погуби нас, а заставь вечно за
тя бога молить. Ну что тебе будет прибыли погубить нас и оговорить
перед боярином? Лучше не сказывай на нас, а так как-нибудь; а мы-то уж
тебе за это что хошь заплатим. А бабушка не дура, себе на уме, чует
эти слова, схаменулась, и страсть с нее вся соскочила — как рукой
сняло, да и спрашивает их: - Где же вы, детушки, все это дели? Они гуторят уж с плачем: - Что, родимая, чай нас сам окаянный соблазнил, что грех такой сделали. Бабушка опять спрашивает: - Да где же они? Вот они и гуторят: - Да куда ж их окромя было спрятать-то, как не на мельницу под гать, покуля пройдет такая непогодь.
Вот они, сгуторившись дорогою как надоть, и приехали в дом к боярину.
Боярин как увидал, что привезли старуху, сделался и невесть как рад,
взял ее под руки к себе в хоромы, начал потчевать всякими этакими
питьями и яствами, чего ее душеньке угодно, и, напотчевавши ее досыта,
давай просить ее, чтоб она ему про деньги поворожила. А бабушка себе на
уме свое несет, что мочи-то нет и насилу ходит; а боярин и кажет: -
Экая ты, бабушка! Ты будь у меня как в своем дому, хошь — сядь, а хошь
— ляжь, если уж тебе невмоготу сидеть-то, да только поворожи, об чем я
тя прошу, и если узнаешь, кто взял мои деньги, да еще я найду свою
пропажу, то не только угощу, а еще и награжу тя чем душеньке твоей
угодно, как следует, без всякой обиды. Вот старуха, переминаясь,
как бы ее и в самом деле лихая болесть изнимает, взяла карты, разложила
как следует и долго на них смотрела, все пришептывая что-то губами.
Посмотревши, и гуторит: - Пропажа твоя на мельнице под гатью лежит.
Боярин как только услыхал это, что сказала старуха, сейчас и послал
Самона да Андрюху, чтобы это все отыскать и к нему принесть: он не
знал, что это всё они сами спроворили. Вот те нашли, отыскали и
принесли к боярину; а боярин-то, глядя на свои деньги, так обрадовался,
что и считать их не стал, а дал старухе сейчас сто рублей и еще
кое-чего оченно довольно, да еще и напредки обещался ее не оставлять за
такую услугу; потом, угостя ее хорошенько, отослал опять в карете
домой, наградя еще на дорогу кое-чем по домашнему. Дорогой Самон и
Андрюха благодарили старуху, что она хошь знала про их дела, да боярину
не сказала, и дали ей еще денег. С этих пор наша старуха еще боле
прославилась и стала жить себе — не тужить, и не только что хлебушка
стало у нее вволю, но и всякого прочего, и всего невпроед, да и
скотинушки развели оченно довольно; и стали с своим сынком себе жить да
поживать и добра наживать, да бражку и медок попивать. И я там был,
мед-вино пил, только в рот не попало, а по усам текло.
| |